Как снять фильм в колонии: интервью с Анастасией Мирошниченко

Гомельская ИК-4 известна тем, что при здешнем клубе функционирует собственный театр, в котором играют осужденные. Театр был создан в рамках проекта шведского актера Йона Йонсона, который ставил пьесы с заключенными в Швеции и США. На территории экс-СССР его проект «Театр в тюрьме» пытались реализовать в нескольких пенитенциарных учреждениях, но прижился он только в Гомеле.

Все причастные к этому делу уверяют: живучесть театра в ИК-4 – во многом личная заслуга актера Гомельского облдрамтеатра Алексея Бычкова, который верит в терапевтический эффект искусства и уже 12 лет ходит в колонию как на работу.

Начало: за закрытыми дверями

Естественно, такой социальный эксперимент не обделен вниманием СМИ. Но снять полнометражное кино за колючей проволокой кажется фантастической затеей. Поэтому я прошу Анастасию «начать с начала» и рассказать о том, как эта история стала реальной.

– Все начиналось с команды. Моя команда – профессионалы своего дела, с которыми мы сделали наш первый фильм «Перекресток». Я знала, что у меня есть единомышленники. Поэтому решилась на тему, которая «преследовала» меня на протяжении семи лет. Я не искала информацию о театре в колонии, но она мне то и дело попадалась – в публикациях, сюжетах.

Думаю, у истории есть своя жизнь, поэтому не ты выбираешь историю, а она тебя. С самого начала все складывалось удачно. Когда мы с моим соавтором Еленой Антонишиной рассказали идею фильма продюсеру «Первой КиноВидео Компании» Виктору Лобковичу, он сразу сказал: «Мне это интересно». Так в команде появился главный для нас человек, и мы «двинулись в путь». Но тогда мы еще не могли знать, что этот путь будет настолько тяжелым.

Документальное кино самое непредсказуемое. Ты никогда не знаешь, чем начнется, чем закончится и вообще – получится ли оно. А самое ужасное, что в процессе работы у тебя возникает чувство ответственности перед героями. Они раскрываются, начинают тебе доверять. И ты уже не можешь сказать: «Извините, не получилось».

– Как можно проникнуть в такое закрытое учреждение с камерой?

– Мы горели идеей фильма. Видимо, наш жар оказался заразным. В МВД РБ ознакомились с нашими планами, проверили документы и дали добро. Первое, что мы увидели, когда приехали в Гомель, – надпись на воротах: «Фото- и видеосъемка запрещена». А у нас был целый арсенал съемочного оборудования и… разрешение министерства.

– Как выстраивались отношения с сотрудниками колонии?

– Начальник гомельской колонии при знакомстве сказал нам: «Если этот фильм заставит задуматься хотя бы одного человека, который стоит на пороге совершения непоправимой ошибки, я готов помогать вам». И администрация колонии помогала.

Например, мы хотели использовать в фильме видео с камер наблюдения, чтобы подчеркнуть: женщины, которые там содержатся, находятся под постоянным наблюдением. Нам предоставили такое видео, но оно оказалось в неподходящем для кино качестве. И администрация колонии разрешила развесить свои GoPro и фиксировать кадры видеонаблюдения в тех местах, где мы снимали какой-либо из эпизодов.

Мы хотели снять эпизод на кухне – чистку картошки. И я сказала начальнику: «Понимаю, что это может быть страшновато для обычного зрителя, но надо снять, чтобы люди видели: колония не санаторий». А он говорит: «Да что там пугаться? У меня в армии такое же было – та же еда, та же картошка».

«Представляете, какой ужас: тебе приходит сообщение о том, что кто-то из близких умер. А ты здесь и ничего не можешь сделать»

Звонки, письма, свидания

– Как состоялось знакомство с героинями?

– Первая поездка была без камеры. Мы ни о чем не спрашивали, только рассказали о себе. Героини подписали разрешения на съемку – без таких разрешений снимать тех, кто находится за колючей проволокой, нельзя. На первых порах «приучали» героев к себе, к камере. Настоящий материал стал накапливаться, когда мы для них стали «частью интерьера». У нас удивительный в этом смысле оператор, Александр Мороз. Он умеет превращаться в невидимку.

Разговаривать с героинями фильма мы начали не скоро. Но я к этому времени уже чувствовала, что есть контакт. Они сами хотели сказать то, что для них важно.
В процессе съемок я спрашивала у участниц спектакля, готова ли каждая из них поговорить со мной на камеру, можно ли снять звонок домой и свидание с родственниками.

Для меня важно было не навредить героиням. Был такой фильм «Кровь» Алины Рудницкой. Она снимала передвижную станцию переливания крови. Хорошее кино, но, когда фильм вышел, работников этой станции уволили. Я думаю, режиссер документального кино несет ответственность за своих героев.

– Что для героинь самое важное и самое страшное?

– Однажды мы видели, как осужденной дали красное письмо. Если в письме написано, что кто-то из родственников умер, цензор помечает его красной линией. Когда начальник отряда раздает письма и видит красную линию, то не отдает письмо сразу, а вызывает осужденную к себе в кабинет.

Представляете, какой ужас: тебе приходит сообщение о том, что кто-то из близких – мама, папа, брат, ребенок – умер. А ты здесь и ничего не можешь сделать. У тебя руки-ноги работают, голова работает, но ты физически ничего не можешь сделать. Они все говорили, что это самое страшное. Ты не знаешь, что там сейчас происходит. Может, ребенка в школе кто-то обижает. Может, у мамы проблемы со здоровьем и она не может встать с кровати. Ты понимаешь, что в состоянии оказать им посильную помощь, но сделать этого не можешь.

«Мне бы хотелось, чтобы за спиной у этих женщин не шептали: “Отсидела… уголовница…”»

О чем бы они ни говорили, они всегда переходили на тему семьи и детей. Ты будешь их спрашивать о бытовых условиях, о работе на фабрике, о чем угодно – они будут говорить о детях. Я пыталась сопротивляться поначалу, нащупать еще какие-то болевые точки, но для них разлука с детьми – основная боль. И мне оставалось идти на поводу у материала.

– Особенно сильные эмоции зритель испытывает, наблюдая за дебютом «актрис» на «большой сцене», в Гомельском областном театре. А какие ощущения были тогда там, в зале?

– В финале спектакля, когда на сцену вышли дети осужденных женщин с цветами, зал рыдал. Конвоиры вытирали слезы. При этом никто из актрис не вцепился в ребенка, когда тот уходил. Они выстояли как профессиональные актрисы, с достоинством, хотя было видно, как им сложно, какая гамма эмоций их одолевает. Они выстояли и достойно пошли на второй поклон.

Я никогда такой мощной энергетики не чувствовала. Я как будто в аномальной зоне оказалась – эмоции можно было «пощупать руками». И было совсем не важно, хорошо они сыграли или нет. Показалось, что перед нами не дебют на сцене, а первый выход в новую жизнь.

– Что этот фильм дал лично вам?

– Теперь, когда основная работа закончена, когда состоялась национальная премьера и вот-вот состоится мировая – на самом престижном в мире фестивале кинодокументалистов IDFA в Амстердаме, – я могу честно признаться: я не представляла, в какой путь пускаюсь. Делать такое кино оказалось гораздо труднее и больнее, чем я думала вначале.

Как-то мы с сыном стояли на остановке возле гостиницы «Орбита». Я говорю: «Помнишь, мы летом купили здесь бадминтон и так не могли дождаться, когда доедем до дома, что стали играть прямо здесь?» Он загорается: «Да, помню…» И вдруг у него в секунду меняется лицо и он говорит: «А потом ты начала ездить в свою колонию, у тебя не стало времени, и ты со мной больше не играла».

На протяжении десяти месяцев меня не было по выходным. До сих пор мучает мысль, что я у своей семьи это время «украла» и его уже не вернешь. Когда ты видишь, какие страдания испытывают люди, оторванные от близких на долгие годы, понимаешь, что по-настоящему самое главное. Так что наш фильм вовсе не о колонии и даже не о театре. Он о жизни, о любви, о границах личной свободы и о той ответственности, которую мы несем перед близкими.